"Чевенгур", "Ювенильное море", "Котлован" и др. Андрей Платонов

"Чевенгур" текст

О "Чевенгуре" на Википедии

Платонов Андрей Платонович (БСЭ)

Весьма интересно, что "Чевенгур" вовсе не упоминается в статье БСЭ о Платонове.

Платонов, Андрей Платонович (Википедия)

ПЛАТОНОВ Андрей Платонович [1896—] (Литературная Энциклопедия)

Чевенгур очень сложный и неоднозначный рассказ, постараюсь более полно высказать своё мнение сегодня-завтра. Кроме того, ознакомившись со статьями о Платонове в энциклопедиях, хочется более подробно и полно изучить его творчество.

К сожалению не смог отписаться сегодня, однако на днях отпишусь и скорее всего в форме рецензии.

Тупики коммунизма

Роман «Чевенгур» был закончен Андреем Платоновым в 1929 году. В это время активно складывается сталинизм, набирает силу бюрократическая контрреволюция. Этот роман не сосредотачивается на обличении бюрократии, он рассматривает разные тупиковые ветви развития революции в России. Произведение во многом автобиографическое: Платонов переносит на Александра Дванова, главного героя произведения, элементы своей жизни.


Тяжёл и суров дореволюционный быт крестьян в изображении Платонова. Он показывает задавленность крестьян нуждой, постоянный страх пред голодом, постоянную угрозу смерти. Платонов, выросший в многодетной семье, с особым натурализмом изображает ужас бедной крестьянской многодетности. Эта многодетность становится бичом для женщин, вынужденных чуть ли не каждый год ходить беременными и для мужчин, разум которых застывает от постоянных бытовых забот, постоянного стремления выжить:
«Прохор Абрамович давно оробел от нужды и детей и ни на что не обращал глубокого внимания – болеют ли дети или рождаются новые, плохой ли урожай или терпимый, – и поэтому он всем казался добрым человеком. Лишь почти ежегодная беременность жены его немного радовала: дети были его единственным чувством прочности своей жизни – они мягкими маленькими руками заставляли его пахать, заниматься домоводством и всячески заботиться. Он ходил, жил и трудился как сонный, не имея избыточной энергии для внутреннего счастья и ничего не зная вполне определенно».
Александ Дванов попадает в одну из таких семей в качестве приёмного сына. Его родной отец предпочитает разгадку тайн смерти продолжению тяжёлой рыбацкой жизни (из любопытства отец топится в реке).

С наступлением очередного голода маленький Александр вынужден идти побираться в город. В городе его приютил Захар Павлович, преклонявшийся перед материальной культурой, особенно техникой, выбившийся в слесаря паровозного депо. (Отец Платонова был машинистом и слесарем).
Положение горожан хотя и сложное, но не столь плачевное, как у сельских жителей. Захар Павлович и Александр встречают революцию уже свершившейся, они не принимают участия в её организации. После революции Дванов вступает в партию. Начинает учиться в политехникуме, но бросает его, т.к. получает распоряжение от партии.

Партийный комитет отправляет его искать стихийное складывание социализма.
«Утром Шумилин догадался, что, наверное, массы в губернии уже что-нибудь придумали, может, и социализм уже где-нибудь нечаянно получился, потому что людям некуда деться, как только сложиться вместе от страха бедствий и для усилия нужды.>…< Вечером Дванов получил бумагу: немедленно явиться к предгубисполкома, чтобы побеседовать о намечающемся самозарождении социализма среди масс.>…
…< он захотел, чтобы Дванов пошел пешком по губернии и оглядел, как там люди живут; наверное, беднота уже скопилась сама по себе и устроилась по-социальному.
– Мы здесь служим, – огорченно высказывался Шумилин, – а массы живут. Я боюсь, товарищ Дванов, что там коммунизм скорее очутится – им защиты, кроме товарищества, нет. Ты бы пошел и глянул туда.
Дванов вспомнил различных людей, бродивших по полям и спавших в пустых помещениях фронта; может быть, и на самом деле те люди скопились где-нибудь в овраге, скрытом от ветра и государства, и живут, довольные своей дружбой. Дванов согласился искать коммунизм среди самодеятельности населения.»


Дванов посещает вначале несколько деревень, где никаких намёков на зарождения социализма и нет. В этих деревнях свои тупики. В одной люди сеют немного, опасаясь развёрстки. Вообще в книге очень остро и рельефно показано неприятие крестьянством развёрстки. С другой же стороны крестьяне боятся и отмены развёрстки:
«– А если б разверстку отменили? – поставил вопрос Дванов.
Кузнец было повеселел, но опять нахмурился:
– Не может быть! Вы еще хуже, другое придумаете – пускай уж старая беда живет: тем более мужики уж приучились хлеб хоронить...»
Т.е. крестьянин по инерции или отчасти интуитивно продолжает бояться всякую власть, пусть даже и советскую.

Дванов попадает в руки анархической банды, но его спасает Копёнкин – красный богатырь, предводитель полевых большевиков, страстный поклонник Розы Люксембург. Его любовь к мученице революции принимает практически религиозные формы. Но носит она сущность борьбы за революцию, в защиту угнетённых и слабых, в первую очередь женщин.

Вместе они посещают деревню Черновку, где крестьяне попали в тупик, оставшись без власти и не имея политической воли её организовать, но в тоже время страстно её желающие.
«Властей в Черновке было много, но все рассеялись. Советская власть тоже распалась сама собой: крестьянин, избранный председателем, перестал действовать: почему, говорит, мало – все меня знают, без почета власть не бывает. И перестал ходить в сельсовет на занятия. Черновцы ездили в Калитву, чтобы привезти в председатели незнакомого человека, которого поэтому все бы уважали. Но и так не вышло: в Калитве сказали, что нет инструкций на переселение председателей из чужих мест – выбирайте достойных из своего общества.
– А раз у нас нету достойных! – загрустили черновцы. – Мы все вровень и под стать: один вор, другой лодырь, а у третьего баба лихая – портки спрятала... Как же нам теперь быть-то?»
После главные герои произведения попадают в коммуну «Дружба бедняка». Коммуна пошла по пути «усложнения жизни». Каждый её член получил по должности, собрания проводились раз в 2 дня; всё бы ничего, да только в этом году коммунары ничего не сеяли, чтобы не отрывать людей от должности. Питались они запасами, оставшимися от помещика. Копёнкин, решив помочь усложнению жизни, предложив проводить собрания по два раза на дню и назначить человека, который при голосовании всегда будет «против». Все предложения Копёнкина были легко приняты.

Следующий тупик лабиринта общественного прогресса – «Революционный заповедник товарища Пашинцева имени всемирного коммунизма». Пашинцев – Дон Кихот революции, носящий средневековые доспехи, и не терпящий никакого властвования, даже «коменданта революции» Троцкого. По сути «Революционный заповедник» это – прототип Чевенгура в книге:
«Сюда с весны вся губернская босота сходится – самый чистый пролетариат. Куда ж им тогда деваться? Нет, я здесь кулацкого засилья не допущу! Народу ко мне ходит тысячи – вся нищета в моей коммуне радуется: народу же кроме – нет легкого пристанища. В деревне – за ним Советы наблюдают, комиссары-стражники людей сторожат, упродком хлеб в животе ищет, а ко мне никто из казенных не покажется...»
А если сюда добавить песни Пашинцева:

мы и получаем оформленную идею Чевенгура.




После прототипа, миновав НЭПовский губернский центр, Дванов, наконец, попадает в одноимённый с романом город. По заявлению Чепурного (председателя ревкома), в Чевенгуре уже построили коммунизм! По сути, Дванов находит то, за чем его посылали! Но какой коммунизм построили в Чевенгуре? В городе заправляет 11 большевиков. Чепурнов - председатель, Прокофий заведует идеологической частью. Он облачает чувствования Чепурнова в словесную, идеологическую форму.

Сначала большевики решают разобраться с городской буржуазией. Буржуазия во время революции всё время тряслась и ждала конца света. Большевики решили использовать это. Они объявили, что конец света настанет тогда-то и тогда-то на центральной площади. Буржуи туда явились, где их и расстреляли. В настоящую эпоху такой приём тоже прошёл бы.

Но этого оказалось мало. Нужно было ещё разобраться с классом «остаточной сволочи», т.е. с широкими мелкобуржуазными и чиновническими слоями, в т.ч. и бывшими. Их большевики выселили, и остались в гордом одиночестве.

Тогда Чепурной решил зазывать в коммунизм пролетариат, а Прокофий добавил: «...и прочих». Все большевики готовились к прибытию пролетариата, они намывали полы, готовили избы. Даже был вывешен плакат:
«Товарищи бедные. Вы сделали всякое удобство и вещь на свете, а теперь разрушили и желаете лучшего – друг друга. Ради того в Чевенгуре приобретаются товарищи с прохожих дорог».

Прокофий в Чевенгур привёл задавленных «прочих». Это были люмпен-пролетарии, настолько измотанные и угнетённые, что у них не было почти никогда излишних сил даже на то, чтобы думать.
Итак, казалось бы, вот она коммунистическая утопия! Заселили весь город пролетариатом, иди себе к коммунизму. Но нет, Чевенгур тоже нашёл свой тупик. Чевенгур пошёл не вперёд к коммунизму, а назад к коммунизму. Было объявлено, что солнце – «всемирный пролетарий», и что трудиться теперь не следует. Что питаться все будут солнечным пайком – тем, что соберут в лугах, выросшее самосевом, остатками от буржуазного хозяйства.
Единственной формой труда были субботники, когда «прочие» без нужды перетаскивали дома с места на место, в итоге уплотнив город. «Но прочие двигали дома и носили сады не ради труда, а для оплаты покоя и ночлега в Чевенгуре и с тем, чтобы откупиться от власти и от Прошки.»

Правда, на этом движение назад к коммунизму не остановилось. Яков Титыч – наиболее пролетарский из всех "прочих" человек, объяснил Чепурному, «мы сами и проживем наилучше, – объяснил старик. – Эта грамотка не нам, а богатому. Когда богатые живы были, мы о них и заботились, а о бедном горевать никому не надо – он на порожнем месте без всякой причины вырос. Бедный сам себе гораздо разумный человек – он другим без желания целый свет, как игрушку, состроил, а себя он и во сне убережет, потому что – не себе, так другому, а каждый – дорог...»
«– А кто же вы-то будете?
– Мы – ревком, высший орган революции в уезде, – с точностью ответил Прокофий. – Нам даны ревнародом особые правомочия в пределах нашей революционной совести.
– Так, стало быть, вы тоже умнейшие, что бумагу пишут дό смерти вперед? – вслух догадался старик.
– Стало быть, так, – с полномочным достоинством подтвердил Прокофий.
– Ага, – благодарно произнес старик. – А я стоял-чуял, что вы добровольно сидите – дела вам сурьезного не дают.
– Нет-нет, – говорил Прокофий, – мы здесь всем городом и уездом беспрерывно руководим, вся забота за охрану революции возложена на нас. Понял, старик, отчего ты в Чевенгуре гражданином стал? От нас.
– От вас? – переспросил старик. – Тогда вам от нас спасибо.>…
…<– Ты постой обижаться, – остановил гнев Прокофия старик. – Люди живут, а иные работают в своей нужде, а ты сидишь и думаешь в комнате, будто они тебе известные и будто у них своего чувства нету в голове.
– Э, старик, – поймал наконец Прокофий. – Так вот что тебе надо! Да как же ты не поймешь, что нужна организация и сплочение раздробленных сил в одном определенном русле! Мы сидим не для одной мысли, а для сбора пролетарских сил и для их тесной организации.
Пожилой пролетарий ничем не убедился:
– Так раз ты их собираешь, – стало быть, они сами друг друга хотят. А я тебе и говорю, что твое дело верное, – значит, тут и всякий, у кого даже мόчи нет, управится; в ночное время – и то твое дело не украдут...
– Либо ты хочешь, чтоб мы по ночам занимались? – совестливо спросил Чепурный.
– Пока вам охота – так лучше по ночам, – разрешил прочий-старик. – Днем пеший человек пойдет мимо, ему ничего – у него своя дорога, а вам от него будет срам: сидим, дескать, мы и обдумываем чужую жизнь вместо самогό живого, а живой прошел мимо и, может, к нам не вернется...
Чепурный поник головой и почувствовал в себе жжение стыда: как я никогда не знал, что я от должности умней всего пролетариата? – смутно томился Чепурный. – Какой же я умный, когда – мне стыдно и я боюсь пролетариата от уважения!
– Так и формулируй, – после молчания всего ревкома сказал Чепурный Прокофию. – Впредь назначать заседания ревкома по ночам, а кирпичный дом освободить под пролетариат.»
А после Чепурной и вовсе так застыдился власти, что распустил ревком.

При этом, конечно, длительное время в Чевенгуре существовали братство и любовь. Люди, лишённые собственности и труда, имели в собственности и в увлечениях только друг друга.
Автор не говорит, но мы видим, что совместный труд, быт сближает людей. А в Чевенгуре этого не было, потому, даже те, кто был спаян совместной нуждой, начали отдаляться друг от друга. В качестве преодоления этого начался труд не для себя, а для других. Труд этот носил самые причудливые формы. «Подарки коммунизма» могли быть и едой, и бесполезным сколоченным ящиком, и плотиной, и костяной саблей, и даже воткнутым сквозь кровлю флигелем.

Когда прочие немного обжились в городе, набрались сил, они начали требовать привезти жён. Когда же Прокофий выполнил их просьбу, прочие, увлечённые уходом друг за другом, трудом во имя друг друга, поначалу не обратили никакого внимания на женщин. Потом же решили избрать их себе не в жены, а в матери, т.к. женщины были измучены жизнью, а многие из "прочих" были сироты. Судя по описанию, женщины эти были выношенными проститутками. Только один Кирей находит ту, что помоложе и живее и образовывает с ней семейную пару. Вновь созданная семья отгораживает Кирея от товарищества, замыкает его на заботах о жене.
«– Ты чего, товарищ, подарков не даешь в коммунизм? – спросил Кирея Прокофий, когда пришел туда для описи инвентаря.
Кирей пробудился, а Груша, наоборот, закрыла глаза от срама брака.
– А чего мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваешь добывать...»

Эта книга не может иметь счастливого финала.
Наступает осень, холодает, запасов продовольствия на зиму нет, запасов топлива – тоже . Конец был бы мучителен, но Платонов направляет вооружённый отряд на Чевенгур. Сами Чевенгурцы признают этот отряд за «казаков и кадетов на лошадях», но учитывая, что Рев.заповедник был разогнан советской властью, вполне возможно, что это были и красноармейцы (т.к. во время НЭПа гражданская война была закончена, а отряд был дисциплинированный и не походил на белобандитов).
Чевенгурцы храбро и находчиво сражаются за своё уже разлагающееся товарищество, но в большинстве погибают. Саша Дванов выживает в битве, но почти сразу после неё решает повторить путь своего отца, путь в омут.


Своеобразен роман Платонова не только по слогу, но и по духу. Точнее, наоборот, не по духу, а по сведению всего духовного к материальному. У Платонова люди любят даже разлагающиеся останки друг друга. Платонов всё духовное сводит к физиологическому, а физиологическое - к механическому.
«– Какие ж это, Прош, жены? – спрашивал и сомневался Чепурный. – Это восьмимесячные ублюдки, в них вещества не хватает.
– А тебе-то что? – возразил Прокофий. – Пускай им девятым месяцем служит коммунизм.
– И верно! – счастливо воскликнул Чепурный. – Они в Чевенгуре, как в теплом животе, скорей дозреют и уж тогда целиком родятся.
– Ну да! А тем более что прочему пролетарию особая сдобь не желательна; ему абы-абы от томления жизни избавиться! А чего ж тебе надо: все-таки тебе это женщины, люди с пустотой, поместиться есть где.»
Видно, что автор не особенно разбирается в физиологии, или не желает отходить от примитивистского стиля изложения, потому в его произведении почти сакральный смысл принимает «кровь», «вещество», «тело» и т.д. Именно примитивизм языка, его нескладность позволяет лучше прочувствовать нескладность регрессивного коммунизма.




Какие же основные идеи и мысли заложил Платонов в свой роман? Какие уроки мы может извлечь из книги, за что мы должны критиковать автора?
Очевидно, что автор сочувствует жителям Чевенгура. Сочувствует притягательной мечте всеобщего товарищества, где людям нечем владеть, кроме как друг другом. Автор показывает, что вновь прибывающие в Чевенгур люди, постепенно вливаются в это братство, что они забывают о своей прежней жизни, что они вполне удовлетворены полуголодной жизнью, но жизнью во взаимной всеобщей любви, жизнью друг ради друга.

Настолько ли невозможную картину рисует нам Платонов, изображая тупик Чевенгура? Нам доподлинно неизвестно, были ли полностью подобные прецеденты в России, однако, известно о существовании политического течения анархо-примитивизма и о режиме Красных Кхмеров в Кампучии. Так что же это за явление? Это явление борьбы за справедливость, но такой борьбы, которая, в силу отсталости производительных сил и масс, идёт не вперёд к коммунизму, коммунизму, где производство настолько развито, что все преимущественно занимаются творческим трудом друг для друга, а назад к коммунизму, где все коллективно занимаются добычей пропитания, в т.ч. и друг для друга.

Андрей Платонов как раз и изображает соответствующих героев революции. Людей, которые думают вслух, потому, что только революция заставила их начать думать. Людей, которые, перенимают лозунговую часть большевизма, но искажают её, понимают по-своему, а уж о том, чтобы они изучали марксизм или читали газеты, говорить не приходится. Понимание коммунизма этих людей примитивно, приближено к религиозным представлениям.
Многие из них выступают с неприятием даже письменности!
«– Пишут всегда для страха и угнетения масс, – не разбираясь, сказал Копенкин. – Письменные знаки тоже выдуманы для усложнения жизни. Грамотный умом колдует, а неграмотный на него рукой работает.
Дванов улыбнулся:
– Чушь, товарищ Копенкин. Революция – это букварь для народа.
– Не заблуждай меня, товарищ Дванов. У нас же все решается по большинству, а почти все неграмотные, и выйдет когда-нибудь, что неграмотные постановят отучить грамотных от букв – для всеобщего равенства... Тем больше, что отучить редких от грамоты сподручней, чем выучить всех сначала. Дьявол их выучит! Ты их выучишь, а они все забудут...»

Яков Титыч – наиболее развитый Платоновым персонаж из прочих, попав в Чевенгур встречается с революционным исполкомом.
Что же он думает, увидев кипу бумаг на столе? Сначала он думает, что неплохо бы убить того, кто пишет эти бумаги, а потом, увидев, что бумаг много и пишет их не один человек, думает, что придётся подчиниться! Делопроизводство у него ассоциируется с угнетением, с паразитами.
И здесь Платонов, верно, отражает коренное противоречие, противоречие, с возникновения которого началась история классовых обществ, противоречие между распоряжением рабочей силой и самой этой рабочей силой. Только опять-таки мы видим не движение вперёд, когда каждый станет бюрократом, а движение назад, когда вообще никакого управления нет.
Так же по сути верно, но в обратном направлении относятся в Чевенгуре к труду:
«Чепурный всегда с трогательностью чувствовал пролетариат и знал, что он есть на свете и виде неутомимой дружной силы, помогающей солнцу кормить кадры буржуазии, потому что солнца хватает только для сытости, но не для жадности>…< Здесь Чепурный больше соглашался с Прокофием, с тем, что солнечная система самостоятельно будет давать силу жизни коммунизму, лишь бы отсутствовал капитализм, всякая же работа и усердие изобретены эксплуататорами, чтобы сверх солнечных продуктов им оставалась ненормальная прибавка.»
«Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей были не обязательными, – по наущению Чепурного Прокофий дал труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием, потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество – угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение – за счет нарочной людской работы – идет в костер классовой войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин, немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.»



Какой основной урок мы должны для себя извлечь из этого произведения? Мы должны стремиться не назад к примитивному безвластию и первобытному равенству, а вперёд к вовлечению всех в управление, в творческий труд к структурированию. Тогда мы сможем достичь не тупика первобытного коммунизма, а выйдем на прямое шоссе строительства коммунизма на основе передовых средств производства, всеобщего достатка и творческого труда для всех.

P.S. Рецензия пока в стадии доработки, так, что если есть какие-то важные и верные замечания, она может быть изменена.

НКВД,пишут многие,но надо уметь читать между строк .....

Я не читал Чевенгур Платонова,но зато прочел другие его произведения в книге КОТЛОВАН. Туда же вошли и рассказы и письма писателя опубликованные его женой после смерти Платонова.
В интернете есть биография Платонова(кто его не знает),так вот : писать Платонов начал будучи уже ИНТЕЛЕГЕНЦИЕЙ!
Пишет он в раннюю пору в основном о пролетариях. Так того требовала пролетарская редакия Советской республики.Пишет для меня "нудно!",да и в общем я с трудом дочитал его книгу.Есть интересные высказывания в рассказах,философские изречения,мысли. Но в конце книги есть очень интересное писмо опубликованное его женой . Писмо с просьбой к своей жене ,чтоб она походатайствовала(Платонов направлен инженером на стройку !) о переводе его Платонова со стройки где-то в Средней Азии в столицу-Москву, чтоб поговорила с редактором об ускорении печатания его произведений в прессе,и в том же роде!
Платонов, как и любой другой ИНТЕЛИГЕНТ начал искать лёгкого куска ХЛЕБА! Потом он начнёт- со всей братией интелегенцией -вонь о тоталитаризме и тому подобное....
Николай Островский на 5-ть лет моложе Платонова, но НО, НО-оооооооооооооооооо!,он и участник гражданской войны и герой косомолец и писатель описавщий героическое время гражданской войны и начало становления Советской республики! Ссылка:
(К сожалению я новичёк и доверия АДМИНИСТРАТОРА в ссылках пока не заслужил)Так,что в википедии найдёте сами.

Платонов же подгнивщий интелигент начавший бздеть и философствовать ,не став равным(хотя и старше на 5-ть лет) ОСТРОВСКОМУ.
Ссылка:

НКВД пишет:Тяжеловесно и сурово описывает Платонов дореволюционный крестьянский быт.

Вы в самом деле воспринимаете платоновский литературный стиль как "тяжеловесный и суровый"? Особенно хотелось бы знать о "тяжеловесности"... Имхо, если писатель пишет "тяжеловесно", то он плохой писатель.

Или Вы хотели сказать что-то другое?

НКВД пишет:Захар Павлович, преклонявшийся перед материальной культурой, особенно техникой

Вот уж у кого тяжеловесный (если не сказать хуже) стиль изложения своих мыслей, так это у автора этой рецензии...

Вы в самом деле воспринимаете платоновский литературный стиль как "тяжеловесный и суровый"? Особенно хотелось бы знать о "тяжеловесности"... Имхо, если писатель пишет "тяжеловесно", то он плохой писатель.

Или Вы хотели сказать что-то другое?

Согласен, неверное и несуразное предложение. Заменил на "Тяжёл и суров дореволюционный быт крестьян в изображении Платонова."

Виктор Макаров пишет:

НКВД пишет:Захар Павлович, преклонявшийся перед материальной культурой, особенно техникой

Вот уж у кого тяжеловесный (если не сказать хуже) стиль изложения своих мыслей, так это у автора этой рецензии...

А чем вам не нравится эта словесная конструкция?

НКВД пишет:

Виктор Макаров пишет:

НКВД пишет:Захар Павлович, преклонявшийся перед материальной культурой, особенно техникой

Вот уж у кого тяжеловесный (если не сказать хуже) стиль изложения своих мыслей, так это у автора этой рецензии...

А чем вам не нравится эта словесная конструкция?

Её бюрократическо-академическим стилем (совершенно неуместным в литературоведении).

Это всё равно если бы я где-нибудь написал, к примеру, такое: "Писатель Паустовский преклонялся перед объектами живой природы, особенно растительного царства" ))

Её бюрократическо-академическим стилем (совершенно неуместным в литературоведении).

Это всё равно если бы я где-нибудь написал, к примеру, такое: "Писатель Паустовский преклонялся перед объектами живой природы, особенно растительного царства" ))

Да, пожалуй тут вы правы. Мне следует бы написать так: "Захар Павлович, преклоняющийся перед овеществлённым трудом, особенно техникой.

Прочёл рассказы "Государственный житель", "Город Градов", "Усомнившийся Макар". Все они так или иначе направлены пртив бюрократизма, но последние 2, как мне кажется, граничат с анархизмом. Возможно просто автор упрощает для массового понимания...

НКВД пишет:Прочёл рассказы "Государственный житель", "Город Градов", "Усомнившийся Макар". Все они так или иначе направлены пртив бюрократизма, но последние 2, как мне кажется, граничат с анархизмом. Возможно просто автор упрощает для массового понимания...

Художественный вымысел тех лет- сочинённый аторами современниками событий,-порой не отражают истинных мыслей писателей!
Вот документалистика тех лет написанная, или описанная участниками-современниками ,не искажает истинных мыслей авторов.
А "Усомнившийся Макар"- всего лишь полёт фантазии,как например Властелин Колец.....

НКВД пишет:Прочёл рассказы "Государственный житель", "Город Градов", "Усомнившийся Макар". Все они так или иначе направлены пртив бюрократизма, но последние 2, как мне кажется, граничат с анархизмом. Возможно просто автор упрощает для массового понимания...

Глупец Вы, НКВД. Не путайте политику с литературой!

Однажды чудесная советская писательница на большом собранье заявила,
что художнику не надо знать экономические законы или торговлю, чтоб
создать художественный образ. Я тогда ответила ей (экспромтом в ту минуту
и много, много раз сознательно в последующие разы, как и сейчас): а как же
лучший русский писатель после Пушкина, — Гоголь, — настойчиво просил у
друзей и знакомых, когда засел за «Мертвые души», книг по статистике,
экономике, о русском сельском хозяйстве? Отнюдь не потому только, что
хотел знать последние данные о помещичьих усадьбах на Руси, по которым
собирался поездить вместе со своим Чичиковым, это — само собой. И не
потому только, что его интересовала механика взятия подушных налогов за
крестьян у помещика. Это — тоже само собой, ведь он должен был знать,
прекращается ли налог за «душу» сразу, как эта душа помрет, или надо
помещику платить и за мертвого до новой «ревизской сказки», ведь на этом
был построен весь его замысел, на это именно, как на удивительный казус,
полный необыкновенных возможностей для романа, — обратил его внимание
Пушкин. Но роль Гоголя, как великого творца-художника, вовсе не
исчерпывалась этими, как мы их назвали бы сейчас, техническими моментами.
Гоголь оставил нам галерею бессмертных художественных образов, — я не
представляю себе ни единого грамотного человека в нашей стране, кто,
прочитав «Мертвые души», при одном только упоминании имен: Коробочка,
Собакевич, Манилов, Чичиков, — не представил бы их себе, как ж и в ы х, с
плотью и кровью той человеческой особенности, какую мы именуем характером.
Как живых — а не внешне-условно.

Однако же разберемся аналитически, чем и в чем достиг Гоголь этой
бессмертной передачи живого человеческого характера? Описаньем главного
д е л а их встречи: к у п л и-п р о д а ж и. Уберите из романа страницы,
где Манилов, в результате туманного «заумного» философствования, мягкотело
отдает свои «мертвые души» — витающие в его мозгу где-то абстрактно —
задаром Чичикову; вычеркните сцену, где, на первый взгляд, добродушная, но
кулачиха до мозга костей, Коробочка, понимающая своих мертвых крестьян,
как материальные трупы и кости в земле, изматывает Чичикова своей
нерешительностью: «Право... мое такое неопытное вдовье дело: лучше я
маненько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам»; снимите у
Собакевича, прожженного дельца, во всем любящего прочность, как он
торгуется с Чичиковым: «Вам нужно мертвых душ? — ...без малейшего
удивления, как бы речь шла о хлебе» — и тут же запрашивает за мертвую душу
аховую цену — сто рублей. Для него эти души, поскольку они понадобились, —
товар, он перечисляет их качества: «Милушкин, кирпичник: мог поставить
печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет,
то и сапоги, что сапоги, то и спасибо, и хоть бы в рот хмельного! А Еремей
Сорокоплёхин!.. в Москве торговал, одного оброку приносил...»* И на все
конфузливые напоминания Чичикова, что ведь это, так сказать, мертвые,
«неосязаемый чувствами звук», «предмет просто фу-фу... кому нужен?» — он
отвечает: «Да вот вы же покупаете, стало быть, нужен». Попробуйте убрать
все эти сценки торговли — и тогда образы, словно из камня выточенные в
вашей памяти, вдруг сразу обмякнут, потеряют характер, станут более или
менее общими, внешними. Бессмертно, в полноте характеристики, возникают
они именно в момент купли-продажи. А вместе с ними возникает картина всей
русской крепостной деревни до реформы, весь конкретный исторический уклад
отсталой русской экономики. «Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе,
как... внешне».

Обратил ли Горький особое внимание на эту фразу в письме Ленина? У
нас есть важные свидетельства. Весной 1930 года готовилось к печати новое
издание воспоминаний Горького о Ленине. Но вот Горький получил уже
упомянутое мною письмо Надежды Константиновны от 25 мая. И он делает вещь,
показывающую, как глубоко отозвалось в нем это письмо, — он пишет 20 июня
своему секретарю: «Я предлагаю задержать выпуск воспоминаний, потому что
могу дополнить их теперь, имея в руках письмо Н. К. Крупской, в котором
она свидетельствует, что со мною «Ильич говорил о себе больше, чем с
кем-либо»*.

Чем же он хочет дополнить свои воспоминания?

В этот же год, 1930-й, Горький набрасывает хранящиеся сейчас в архиве
«Заметки», где есть очень важное место о Ленине. Это место показывает, что
Горький правильно понял Крупскую, именно так, как сказано мною выше: для
Ленина говорить о себе — не значило делиться интимными личными
горем-радостью, а полнее, откровеннее раскрывать себя в своих мыслях и
суждениях о вещах. Именно в этом смысле напрягает Горький свою память,
стараясь припомнить — чтоб не исчезло! — как раскрывался Ильич перед ним в
своих внутренних настроениях, какие удивительные, необычные мысли
высказывал. Он припомнил встречу с Лениным у Екатерины Павловны Пешковой
20 октября 1920 года в Москве. Я приведу ее почти всю. Начинает Горький
сокрушенно, как исповедь-покаяние.

«Люди читали, учились, а я, начиная с 907 года, усердно копался в
пыли и мусоре литературы и публицистики той интеллигенции, которая
отвернулась от рабочего класса и пошла на службу буржуазии. Это — тяжелая
работа, но я должен был сделать ее для того, чтоб знать по возможности
все, что может отравить, задержать рост революционного правосознания
пролетариата. Сколько подлого и глупого прочитано мною! И остались
непрочитанными умнейшие статьи Ильича, друга, учителя, так трогательно
заботливо относившегося ко мне.

Когда у Екатерины Павловны я сказал ему об этом, он засмеялся и
ответил:

— А — я? Гегеля не успел проработать как следует. Да — что Гегеля!
Много не знаю, что должен бы знать. Я вовсе не оправдываю вас и себя тоже.
Но ваше дело все-таки другое. Не по существу, а по форме. Дураком
вообразить себя я не имею права, а вы — должны, иначе не покажете дурака.
Вот — разница.

И — великодушно похвалил:

— Зато дела дурацкие вы знаете назубок. Слушая ваши рассказы, даже
боишься: не успеет написать»*.

Тут Ленин — за три с лишним года до своей смерти — с удивительной
силой указывает разницу между политиком и художником. Чтоб создать
художественный образ «дурака», писатель должен «дураком вообразить себя»,
а для этого — напитаться «дурацкими делами». Новая ли это мысль у Ленина?
Впервые ли он так категорично делит («не по существу, а по форме») работу
политика и работу художника? Нет, еще в самом начале их дружбы с Горьким,
в разгар борьбы с идеалистическими тенденциями «впередовцев», Горький
присылает в газету «Пролетарий» (которая, по мнению Ленина, должна
оставаться абсолютно нейтральной к расхождению большевиков в философии)
статью, излагающую взгляды только одного течения — богдановского,
враждебного Ленину. И что же пишет Ленин Горькому, отклоняя его статью, в
острую минуту, когда сам он «прямо бесновался от негодования», читая
«эмпириокритиков, эмпириомонистов и эмпириосимволистов», — что пишет он
писателю пролетариата? Вот что:

«Я не знаю, конечно, как и что у Вас вышло бы в целом. Кроме того, я
считаю, что художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой
философии. Наконец, я вполне и безусловно согласен с тем, что в вопросах
художественного творчества Вам все книги в руки и что, извлекая
э т о г о рода воззрения и из своего художественного опыта и и з
ф и л о с о ф и и х о т я б ы и д е а л и с т и ч е с к о й, Вы можете
прийти к выводам, которые рабочей партии принесут огромную пользу»*.

«Пролетарий», орган политический, должен идти своим, политическим
путем, не печатая фракционного материала. Но художник, писатель Горький,
может извлекать свой опыт из любого источника, хотя бы из
и д е а л и с т и ч е с к о й ф и л о с о ф и и (Ленин даже
подчеркивает — идеалистическую философию!), потому что он может извлечь
для себя из нее нечто, необходимое в его творчестве, приносящее в итоге
пользу рабочей партии, — о г р о м н у ю пользу, как пишет Ленин.
Художник, чтоб создавать о б р а з ы, должен осваивать п о ч в у,
питающую эти образы, — иначе вряд ли будут они реальными.

Мне вспоминается тут, к слову сказать, письмо Блока, где, критикуя
раннюю мою пьесу, он пишет мне, что для правильного изображения
отрицательных персонажей надо в них «сатирически влюбиться». Это как будто
«из другой оперы», но по существу исходит из того же глубинного понимания
художественного творчества, огромной силы б е с с т р а ш н о г о
знания, знания до влюбленности, знания до перевоплощения в изображаемого
человека. Политик, руководитель, стратег дураком вообразить себя не имеет
права; он органически не смеет влюбиться в дурака — до самоперевоплощения
в него; а художник должен и смеет, иначе он никогда не покажет дурака в
искусстве.

Ленин широко понимает это, он широко открывает двери всяческой
информации и всяческим «любвям до перевоплощения» — для творческого
работника. Заметки, в которых Горький силился восстановить в памяти
сказанное ему Лениным, говорят о п р о ф е с с и о н а л ь н о м
характере восстановленных слов, об отношении их к п с и х о л о г и и
т в о р ч е с т в а писателя и к так называемой с п е ц и ф и к е этого
творчества. Но, кроме сказанного Лениным у Пешковой: «Дураком вообразить
себя я не имею права, а вы — должны, иначе не покажете дурака. Вот —
разница», — Ленин добавляет (и Горькому кажется, что это из великодушного
желания похвалить): «Зато дела дурацкие вы знаете назубок». Такое
коротенькое добавление! А между тем оно в точности совпадает с ленинской
формулой: «Не понимая дел, нельзя понять и людей иначе, как... внешне».

Мариэтта Шагинян. Четыре урока у Ленина

Саня молдаван пишет:Художественный вымысел тех лет- сочинённый аторами современниками событий,-порой не отражают истинных мыслей писателей!
Вот документалистика тех лет написанная, или описанная участниками-современниками ,не искажает истинных мыслей авторов.

Почему документалистика не искажает истинных мыслей авторов? Почему художественные произведения искажают? На мой взгляд и то и другое может искажать. Но разве вообще эта тема об истинных взглядах авторов? Меня не так уж сильно они волнуют... меня волнует то, наследие которое они оставили, отношение к этому наследию.

Саня молдаван пишет:А "Усомнившийся Макар"- всего лишь полёт фантазии,как например Властелин Колец.....

Вовсе нет. Властелин колец не повествует о послереволюционном переустройстве России. Не пытается наметить реальных художественных образов, высмеять или поддержать те или иные тенденции жизни, а в "Усомнившемся Макаре" это есть.


Вы, Саня молдаван, много написали о Платонове. Написали так, как будто Платонов должен быть Островским. Написали так, как будто все писатели обязаны быть пролетариями(хотя вовсе не ясно с чего у вас Платонов стал интеллигенцией). При этом, вы ни словом не обмолвились о самом его творчестве, написал лишь, что вам было нудно читать (хотя мне вот его произведения кажутся захватывающими).
На счёт же просьб о ходатайствах, нужно понимать, что печать бюрократического перерождения легла не только на государство, но и на писателей. Легла она и на Маяковского и на Демьяна Бедного и на Горького и т.д. Но и преувеличивать этого не следует, буржуазия сейчас старается отвадить массы от хороших советских писателей...

Виктор Макаров, я понимаю, что вы хотите сказать. Я не согласен с тем, что писатель обязан быть дураком. Горький мог исказить слова Ленина, тем более если он согласен на роль дурака))
Однако после прочтения этого отрывка, я понял, что художественное произведение это - не политическая программа. И оно должно отражать жизнь через художественные образы, высмеивать или возносить что-то, но при этом с политической точки зрения оно (особенно если оно сатирическое произведение) может и не совпадать с верной политической линией... А поскольку автор не партийный (Платонов), то и авторский текст может быть не вполне верен...
Может к непартийным авторам надо приставлять комиссаров?

Виктор Макаров, так что же вы сами думаете по поводу Платонова? Вы как-то последнее время уклоняетесь от обсуждения острых вопросов, вопросов по которым идут споры.

НКВД пишет:Виктор Макаров, так что же вы сами думаете по поводу Платонова?

Не считаю эту тему принципиально важной для себя, но если Вы просите моё мнение... Выскажу его вкратце, даже не заглядывая в приведённые в первом посте ссылки на Литэнциклопедию, БСЭ и Википедию (хотя надо бы).

Платонов из тех писателей и поэтов, которых подняли на щит в эпоху перестройки (до этого они были малоизвестны широкой советской публике). Большинство из этих писателей и поэтов были антисоветчиками (т. е. теми, кто так или иначе выступал против советской общественной системы), причём как правило правыми антисоветчиками. Именно поэтому их произведения приобрели большую популярность среди разлагающейся советской интеллигенции конца 90-х гг. и начали в массовом порядке издаваться (или переиздаваться) и культивироваться (в т. ч. посредством их включения в меняющуюся школьную программу).

Платонов в своих произведениях (достаточно талантливых и написанных своеобразным языком некого, я бы сказал, литературного примитивизма - обычно этот термин применяют к изобразительному искусству) отразил, на мой взгляд, несоответствие формы и содержания социалистического революционного процесса в России 20-30-х гг. (хотя часть произведений Платонова посвящена и более поздним временам). Насколько объективен Платонов в своей прозе? Полагаю, что отчасти он верно отразил то, о чём писал. Но лишь только отчасти, взяв одну из сторон тогдашнего социально-политического бытия Советской России. Вероятно такая сторона была ему наиболее близка в силу каких-то обстоятельств его биографии. Однако черпать свои представления об истории первых десятилетий Советсткой власти только лишь из произведений Платонова мне представляется крайне неверным. Да, тут надо одновременно обращаться и к Островскому, и к Шолохову, и к Ильфу и Петрову и ещё много к кому, кого я даже, к сожалению, и не читал вовсе.

Вот ВКРАТЦЕ моё мнение о Платонове. Сразу оговорюсь, что оно не вполне компетентно, т. к. я не изучал литературоведческие статьи о нём, представленные выше ссылками на различные энциклопедии. Поэтому моё мнение может быть и ошибочным, возможно я неверно себе представляю суть и значение платоновской прозы.

И ещё... Вы в этой теме вроде пока не касаетесь ОСНОВНЫХ произведений Платонова, коими, насколько я помню, являются такие произведения как "Ювенильное море" и "Котлован". Кстати, по описанию Саня молдаван сам Платонов очень походит на героя своего "Котлована" - Козлова

P.S. Как мне кажется, во многом литературный стиль современной малоизвестной политической писательницы Людмилы Бурановой (секретарь ЛИТТО "Дождь") очень похож на платоновский (правда она сама вряд ли это осознаёт).

НКВД пишет:Вы как-то последнее время уклоняетесь от обсуждения острых вопросов, вопросов по которым идут споры.

Просто в последнее время всё отчётливей проявляется расхождение моих интересов с интересами большинства администраторов и просто участников этого форума. Меня интересуют всё больше новости из регионов и конкретные политические процессы (складывание революционной ситуации в России, возрождение Советов и т. д.), а вас - чисто теоретические вопросы (в т. ч. теоретизирование на практические темы - при одновременном нежелании воспринимать, анализировать, критиковать и применять на практике ту гору опыта со всех концов России, которую я ежедневно выкладываю здесь на форуме в разделе События и факты). Пишу на этом форуме я поболее других, однако в тех темах, которые мне интересны, мало кто кроме меня пишет. И в этом я вижу не свой, а ваш недостаток, граждане завсегдатаи этого форума...

Да, забыл ещё вот что сказать. Сам "Чевенгур", с анализа которого начинается эта тема, я (также как и Саня молдаван) не читал.

Да, вот ещё что. Выше НКВД пишет о сатире. Однако произведения Платонова нельзя назвать сатирическими. Они скорее иронические (горькая ирония). Надеюсь, НКВД понимает разницу между юмором, иронией и сатирой?

Ещё хочу отметить, что рассказы Платонова мне представляются более объективными и жизнерадостными, чем его большие произведения. В этих рассказах простота соседствует с некой свежестью бытия. Чего я лично не обнаружил в его крупных произведениях, которые действительно представляют из себя описание неких "тупиков коммунизма" (по выражению НКВД).

Прочёл все три приведённых выше энциклопедических статьи о Платонове (сталинскую, брежневскую и википедскую). В принципе ничего нового для себя не открыл. Поэтому то мнение, которое я уже высказал о Платонове ранее, считаю вполне верным.

Мне кажется, что гр-ну Всегда очень понравилось бы творчество Платонова ))

Виктор Макаров пишет:Платонов из тех писателей и поэтов, которых подняли на щит в эпоху перестройки (до этого они были малоизвестны широкой советской публике). Большинство из этих писателей и поэтов были антисоветчиками (т. е. теми, кто так или иначе выступал против советской общественной системы), причём как правило правыми антисоветчиками. Именно поэтому их произведения приобрели большую популярность среди разлагающейся советской интеллигенции конца 90-х гг. и начали в массовом порядке издаваться (или переиздаваться) и культивироваться (в т. ч. посредством их включения в меняющуюся школьную программу).

А какие ещё писатели были "извлечены из запасников" во время перестройки? Солженицын? Ещё кто? Вы пишите, что в основном культивировали правых антисоветчиков, но Платнов-то как раз левый критик, как я понял. Потому он сейчас наверное почти и не известен в отличие, например, от Стругацких.

Виктор Макаров пишет:Просто в последнее время всё отчётливей проявляется расхождение моих интересов с интересами большинства администраторов и просто участников этого форума. Меня интересуют всё больше новости из регионов и конкретные политические процессы (складывание революционной ситуации в России, возрождение Советов и т. д.), а вас - чисто теоретические вопросы (в т. ч. теоретизирование на практические темы - при одновременном нежелании воспринимать, анализировать, критиковать и применять на практике ту гору опыта со всех концов России, которую я ежедневно выкладываю здесь на форуме в разделе События и факты).

Я согласен с вами, что такая ситуация весьма удручающая. К сожалению я сейчас мало участвую в практической деятельности... А если и участвую, то ввиду своего прибывания в Москве, всё это приобретает как-то специфические, а от части и нездоровые формы...

НКВД пишет:Вы как-то последнее время уклоняетесь от обсуждения острых вопросов, вопросов по которым идут споры.

Здесь имелись ввиду прежде всего темы по Иудаизму и Сионизму. Первую создали вы, вторую создал я для уточнения вашего понятия о сионизме. И вы как-то с обоих тем "соскочили", так и не прояснив своей позиции.

А какие ещё писатели были "извлечены из запасников" во время перестройки? Солженицын? Ещё кто? Вы пишите, что в основном культивировали правых антисоветчиков, но Платнов-то как раз левый критик, как я понял. Потому он сейчас наверное почти и не известен в отличие, например, от Стругацких.

Извлекли:Гроссмана,Набокова,Аксенова,Булгакова,Бунина,Пастернака,Шаламова(это если говорить о самых известных).Если о говорить о менее раскрученных, то это Даниил Андреев и различные авторы принадлежавшие к белой эмиграции и советским диссидентам. Из зарубежных: Джордж Оруэлл

Если внимательно присмотреться к списку то можно заметить его правый и в целом антикоммунистический уклон, что вполне соответствовало тогдашней моде на "Россию которую мы потеряли" и НЭП. Вот даже Набокова пиарили не как автора "Лолиты",а эмигрантских романов типа "Машеньки" и "Защиты Лужина".Поэтому в таких условиях Платонов, Шаламов воспринимались просто как еще одни антикоммунисты и никаких особых отличий между ними и ,скажем Солженицыным и Булгаковым, не замечали.

Некоторое время назад прочёл "Ювенильное море" и "Котлован". Ювенильное море мне в целом показалось очень интересным. Удачно на мой взгляд Платонов рисует диалектику, а точнее карикатуру на неё в суждениях героев. Получается как бы двойное дно. При первом подходе высказывание кажется абсурдным, противоречащим духу диалектики, марксизма, но на второй в нём открывается некий глубинный смысл. Общая лексика и художественные средства сходны с теми, что применяются в "Чевенгуре", но меньше гнетущего ощущения, больше свободы.

Вообще, как я понял, Ювенильное море, названа так опять-таки двояким образом. С одной стороны, это - залегающая под пластами пород вода, которой Вермо (гг) хочет напитать степи, а с другой стороны это молодость, незрелость революционных революционных порывов масс, которые стараются напитать собой строительство социализма.

События произведения крутятся вокруг преимущественно трёх составляющих: борьба за социалистические отношения на селе, хозяйственные вопросы, взаимоотношения с центральными органами советской власти. И всюду проступает противоречие между стремительным порывом нового и сковывающей этот порыв отсталостью, отсталостью людей, отсталостью техники, отсталостью бюрократических методов управления. Весь рассказ не покидает ощущение, что этот порыв в данных условиях обречён на гибель, что он даже может принести больше вреда чем пользы. Потому счастливый и фантастический конец рассказа (Вермо достал электро-дуговую сварку, которой добурился до ювенильного моря, которой можно резать и сваривать блоки из камня, главный антигерой женился на героине Федератовне и перевоспитывается ею и т.д.) кажется неправдоподобным, неуместным.

Совершенно иначе выглядит рассказ "Котлован". Здесь также видно противоречие между порывом и условиями, но также уделяется внимание и поиску смысла жизни. Автор, правда, даёт ответ, что труд позволяет снять этот вопрос как таковой.

В этом рассказе, как мне показалось, наиболее верно вскрыта психология действующих субъектов во время коллективизации, показаны причины, "перегибов" в этом процессе.

В рассказе мало оптимизма. Девочка Настя, которая символизирует новую жизнь (рождённая от матери буржуйки, воспитываемая землекопами) умирает в негодных условиях... Новый общепролетарский дом, возводимый для счастья будущих поколений остаётся как бы без жильцов. И это либо конец для строительства, либо повод задуматься, что строительство нужно не только будущим поколениям, но и ныне живущим.

В "Море" Платонов делает реверанс в сторону сталинизма, главный герой находи книгу Сталина "Вопросы ленинизма" полезной и верной, актуальной и злободневной, в "Котловане" же устами озлобленных кулаков задаёт очень болезненные вопросы для сталинимза: "— Ты чего, милый, явился? — спросил ласковый, спокойный мужик.
— Уходи прочь! — ответил Чиклин.
— А что, ай я чем не угодил?
— Нам колхоз нужен, не разлагай его!
Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
— Колхоз вам не годится…
— Прочь, гада!
— Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а вся республика-то будет единоличным хозяйством!
У Чиклина захватило дыхание, он бросился к двери и открыл ее, чтоб видна была свобода, он также когда-то ударился в замкнувшуюся дверь тюрьмы, не понимая плена, и закричал от скрежещущей силы сердца. Он отвернулся от рассудительного мужика, чтобы тот не участвовал в его преходящей скорби, которая касается лишь одного рабочего класса.
— Не твое дело, стервец! Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты — исчезни!
Здесь Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу, где бросил в снег, мужик от жадности не был женатым, расходуя всю свою плоть в скоплении имущества, в счастье надежности существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
— Ликвидировали?! — сказал он из снега. — Глядите, нынче меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм придет один ваш главный человек!"